Вячеслав Иноземцев: «Театр в первую очередь для людей».

Минский пластический театр «ИнЖест» ― явление уникальное в белорусском театральном искусстве. В своем жанре ― а это синтез пантомимы, клоунады и японского танца буто ― им просто нет равных. «ИнЖест» не балует зрителей многочисленными премьерами: за почти 30 лет существования ― около 20 спектаклей. Но каждый проект становится событием. В этом году бессменному лидеру театра Вячеславу Иноземцеву исполнилось 50 лет. По этому поводу 31 мая «ИнЖест» презентует свой новый проект «Доступ к телу».

― На самом деле мой день рождения 20 апреля. Но говорят же, что юбилей можно отмечать целый год. Когда-то в детстве, в лагере, мне стало скучно, и я тоже праздновал свой день рождения в феврале. Ночью пришли девочки в гости и намазали нас зубной пастой (улыбается). А сейчас это просто хороший повод для премьеры…

― То есть «Доступ к телу» ― это новый полноценный спектакль «ИнЖест»?
― Да, конечно. Или вы ждали официального чествованием юбиляра (смеется)? С другой стороны, «Доступ к телу» ― своего рода биография. Конечно, не «родился, учился», но какие-то опорные точки творческой жизни. Есть что вспомнить, о чем подумать: что было, чего не было, чего хотелось, но не случилось или случилось, но не так. Всю жизнь я занимался одним делом: дом-репитиция, репитиция-дом, спектакли. Иногда поездки, гастроли, фестивали. Театральные люди чаще всего достаточно замкнутые. Для меня моя история ― это история того, чем я занимался. Поэтому «Доступ к телу» ― спектакль о спектаклях.

― Вернемся на много лет назад… Почему именно театр, пластический театр?
― Мне всегда очень не нравился пафос и официоз советской действительности, просто до какого-то физического неприятия, до зубной боли. Ритуальная форма, связанная с коммунистическими съездами, сама лексика ― понятно, что это был «большой» стиль, ― но меня все это приводило в ужас. Мы выросли на этом неприятии. Выходишь из школы, красный галстук в карман ― и становишься обычным ребенком. В искусстве то же самое. В театре мне не нравился наигрыш, пафос, актерская подача себя и текста. Я не мог представить себя говорящим актером. Мимом ― да. В этом для меня есть логика, потому что «актер молчащий» заведомо лишает себя слова и попадает в мир импульсов. Можно, конечно, и с голосом так работать. Например, как это делают в опере. Мне кажется, мало кто в мире понимает, что такое опера. Это же странно: звучит гениальная музыка, люди на сцене очень сильно напрягают свои тела, чтобы выдать мощный звук. Даже сами оперные истории, как правило, далеки от нашего повседневного существования.

― Мне кажется, у вас бы получилось хорошо поставить оперу…
― А у меня был такой опыт. Не так давно выпускница режиссуры музыкального театра Анна Моторная пригласила меня помочь поставить оперу Генри Пёрселла «Дидона и Эней». Это была работа со студентами, с самодеятельным хором, без копейки денег, без декораций (столы из буфета и марля). Но мне было интересно. Получилось реализовать некоторые свои соображения по поводу этого жанра… Ну не может актер поющий в опере жить по законам реалистического театра, который называет себя «школой» и говорит, что мы и только мы. Ну неправда! Вот я и попробовал со студентами искать в другом направлении.

― Но в драматическом театре Вы тоже работаете…
― Да, как режиссер по пластике. В каком-то плане такая работа мне нравится, это своего рода тренинг, который хорошо накачивает «мускулы». Когда-то я не знал, как подступиться к драматическому тексту. Сейчас мне удается найти пластическое решение любому монологу, диалогу, образу… То, что сегодня происходит в драматическом театре, я бы назвал «разрывом тела». Это не мной придуманное определение. Драматический актер чересчур погружен в какие-то свои логические внутренние изыскания. Он пытается что-то переживать, а внешне это никак не проявляется. Однажды на репетиции я говорю актеру: «После этой фразы посмотри на право». Он отвечает: «Так я посмотрел». Но в театре это не посмотрел! Посмотрел, значит, твои глаза кто-то «потянул» направо, идет какой-то импульс. Уже как посмотрел ― медленно или резко ― другой вопрос.

― Ваш театр начинал еще в советском союзе, прошел через перестройку, теперь новое тысячелетии. Как все это отражалось на том, что вы делали?
― Приходи на спектакль ― посмотришь… А вообще, было очень весело. И до перестройки, и после. Тогда был хаос не только вокруг, но и в головах. С одной стороны, мы серьезно говорили об идеалах коммунизма, где-то даже верили в дедушку Ленина, который, наверное, был хороший, просто его неправильно поняли. С другой, рассказывали анекдоты и садистские стишки. Только представить: конец брежневского времени ― заседания, памятники, парады ― и тут же вся страна смеется над «девочка в поле гранату нашла…» Откуда? Хотя, понятно откуда. Это естественная реакция андеграундного сознания. Но особенно весело было во время перестройки. Власти еще не знали, как на что реагировать. Можно было творить все что угодно. Сейчас такое даже не снилось. Мы разгуливали по городу, устраивали перфомансы. Ездили в тогда еще Ленинград на «Первый конгресс дураков» Славы Полунина.

― Как Вы сами определяете то направление, в котором работаете? «ИнЖест» ― это что?

― Я всегда был далек от теоретизирования. Иногда сознательно даже не пытаюсь формулировать то, чем занимаюсь. Оставляю себе зону вопроса. Потому что, когда ты четко все знаешь, разложил все по полочкам, будут формулы, а не спектакли.

― Но «ИнЖест» ― это театр?
― Конечно, а что еще? По-моему, это есть театр. Вспомнить, с чего началась пантомима. Ее основатель Эжен Декру, которому не нравился современный ему театр, захотел найти истинно театральное искусство. Как это сделать? Убрать все лишнее. Так появился мим, чистый мим без всяких «примесей». Потом был Марсель Марсо, благодаря которому уже весь мир узнал про пантомиму… Я не говорю, что пантомима и все. Просто для меня это ближе. Именно этим путем я могу делать театр.

― Каким на Ваш взгляд должен быть театр?
― Конечно, театр может быть разный: ученый, придворный или, как театр Гротовского, для интеллектуалов. Но в первую очередь театр существует для зрителя, он должен быть популярный. Что значит непопулярный театр? Значит, туда не ходят. Может тогда это уже не театр, а что-то другое?

― А кем вы мечтали быть в детстве?
― Пожарником (смеется)… В детстве ведь так: кого увидел, тем и мечтаешь быть. Увидел пожарника ― буду пожарником. Пришел водопроводчик ― хочу водопроводчиком. Когда-то я занимался боксом. Но потом быстро понял, что боксер я слабоватый. В десятом классе мама случайно показала заметку в «Вечернем Минске» о том, что Дворец профсоюзов набирает группу пантомимы. Ну, я и пошел.
Автор: Татьяна Артимович

Тэги: Вячеслав Иноземцев, Доступ к телу, Инжест, пластический театр