Скульптор Владимир Слободчиков: Нынешнее время – не для большого искусства!

Владимир Слободчиков – известный белорусский скульптор, возглавляет кафедру скульптуры Белорусской государственной академии искусств. Критики считают, что пластический язык скульптурных произведений Слободчикова отличается легкостью и элегантностью. Скульптор экспериментирует с новыми материалами и технологиями обработки, много внимания уделяет расширению образности произведения через выразительность силуэта, его знаковость.

Слободчиков награжден медалью Франциска Скорины. Является создателем скульптурного образа специального приза президента Республики Беларусь «Через искусство к миру и взаимопониманию» для «Славянского базара в Витебске».

Слободчиков — автор мемориальных знаков, установленных в женском концлагере «Равенсбрюк» и в концлагере «Заксенхаузен» в Германии, скульптурного рельефа «Осенние праздники» для здания Национальной библиотеки Беларуси, памятника «Сыновьям Речицы», надмогильного памятника народной артистке Беларуси Стефании Станюте, скульптур «Четырех пор года» для Дворца Румянцевых-Паскевичей в Гомеле, памятников, посвященных воинам-интернационалистам в Речице, Бобруйске, мемориального знака «Золотой фолиант» в Борисове, памятника «Детям войны» в Могилеве и других произведений.

Владимир Слободчиков стал гостем Алексея Вайткуна в эфире TUT.BY и ответил на вопросы журналиста в рамках проекта «Личное дело».

Вы возглавляете кафедру скульптуры Белорусской государственной Академии искусств. Сколько Вы являетесь ее руководителем?

Уже около 20 лет. Мне было 37 лет, когда я пришел в Академию, будучи еще молодым художником.

20 лет?

Эта кафедра создалась в 1953 году скульптором, народным художником СССР Андреем Онуфриевичем Бембелем. Затем кафедрой руководил Анатолий Александрович Аникейчик, который был также и моим педагогом. А после его кончины меня пригласили здесь заведовать и преподавать.

Каково это, когда тебя приглашают на работу, а ты знаешь, что до тебя там работал Аникейчик, а до него – Бембель?

Очень сложно. Я так переживал! Было настолько тяжело морально переступить или даже стать в ряд заведующих, ряд твоих предыдущих педагогов… И это было очень тяжело психологически, потому что дух предыдущих корифеев скульптуры все еще там витал. Нужно было органично войти, не нарушая прежнее и создавая что-то новое, что-то свое…

На Ваш взгляд, отношение к скульптуре и сама скульптура как-то эволюционировали за эти 20 лет?

Я думаю, да. Для меня, как для человека, это небольшой срок – в работе эти 20 лет пролетели незаметно. Конечно же, я и сам хотел, чтобы что-то менялось. Были и новые идеи, когда я только пришел. Я видел, что эти идеи могут быть как-то воплощены. И потом… Время было другое. Но оно постоянно менялось. Поэтому и я старался как-то менять сам принцип работы кафедры.

Буквально перед приходом в студию я читал работу одного молодого скульптора, который занимается в аспирантуре, о создании белорусской школы скульптуры. И в этот период этап создания этой школы завершился. Видимо, она создавалась не так уж и долго по времени, как школы той же итальянской или французской скульптуры. Мы еще относительно молоды – академии всего 65 лет, школе искусств – более 100 лет. И этот очередной этап прошел буквально за какие-то 20 лет.

Отношение к скульптуре тех, кто приходит к вам учиться, такое же трепетное, как и 20 лет назад? Или уже иное?

Отношение стало немного другим. Оно стало более прагматичным. Все же это и ребята уже другие. У них другое отношение к жизни. Но потенциал художников, да и людей творческих вообще, видимо, неиссякаем, и этот трепет все же доминирует, несмотря на прагматизм.

А в чем этот прагматичный подход проявляется?

Первое – поступать или не поступать. Конкурс сегодня стал меньше. Мы выпускаем шесть-семь человек в год, поступает человек 12, так что конкурс составляет два человека на место. Раньше было больше. Сегодня люди больше размышляют по поводу того, нужно им это или не нужно, будет ли это давать какие-то финансовые и творческие дивиденды. Ребята сегодня все просчитывают. Думаю, что это такое время сейчас, и все это вполне естественно – люди стали совсем по-другому относиться как к скульптуре, так и к жизни.

А когда Вы поступали, Вами-то двигало, наверное, творчество?

У меня была немного иная ситуация. Я начинал с нуля. С деревни я сразу поехал поступать в Академию, и у меня не было ни подготовки, ни размышлений о необходимости будущей профессии. Мне просто хотелось лепить.

А когда люди поступают сегодня, то они уже определенно более подготовлены. Они, как правило, уже закончили училище имени Глебова или школу имени Ахремчика, в которой есть скульптурные классы.

То есть для себя они уже определились, что они хотят именно лепить и что здесь их научат делать это профессионально?

Думаю, да. Они хотят взять уже больше от Академии, чем, допустим, от училища.

Скажите, Вам нравится ваша работа?

Вопрос очень сложный. Одно время я все время порывался уйти. С самого первого дня у меня не было желания находиться долго в Академии, я не хотел работать педагогом, а хотел быть художником. И именно это меня часто внутренне разрывало на две части.

Вы предугадали мой вопрос по поводу того, не мешает ли работа творчеству. Тем более после того, как провели в авангарде скульптуры 20 лет.

Это очень сложно. Это входит в привычку, потому что до Академии я уже преподавал в школе Ахремчика. И получается, что я преподаю уже 35 лет. И все лучшее время приходится отдавать преподаванию. Этим все сказано.

Когда приходишь после работы из Академии в мастерскую, то уже чувствуешь себя чуть-чуть выжатым эмоционально и физически. И чем дальше, тем сильнее начинаешь ощущать эту отдачу. Желание уйти было сильным. Но это было давно. Теперь я стал спокойнее, да и постарел уже немного, поэтому стараюсь во всем этом прийти к некому компромиссу. А ведь у меня еще и семья есть, которой также нужно мое внимание и мое время.

Как я понял, вам на протяжении этих 20 лет приходилось в какой-то степени жертвовать творчеством во имя работы?

Чем больше живешь в этом мире, тем больше начинаешь задумываться над тем, какое место ты занимаешь в том или ином ряду. По молодости мы были амбициозными. Кем-то была сказана очень мудрая фраза: «В молодости музыкант кричит «Я!». Потом – «Я и Моцарт!». Затем уже – «Моцарт и я!». И уже в самом конце – «Моцарт и только Моцарт!» Поэтому в моменты сравнения себя с мастерами приходится задумываться и о своем месте. Это довольно сложный момент, потому что хочется все-таки остаться замеченным в искусстве.

По большому счету, надо жертвовать всем – и собой, и здоровьем, и семьей, и определенным кругом друзей. Надо уметь вовремя уходить от различных соблазнов. Также надо уйти и от каких-то материальных мотиваций, чтобы можно было спокойно взять работу, сделать ее и ждать следующую. Если ты человек творческий, то ты не ждешь работу от заказчика, а работаешь для души, чтобы своими работами что-то показать и сказать людям.

В какие моменты у Вас появляется желание творить?

Творить хочется всегда. Но не всегда на это есть время. А бывает, что и не получается найти это время, а желание все еще есть.

У меня сформировался своеобразный ритм, по которому я уже давно живу. Я творю, когда освобождаюсь от своих дел и иду в мастерскую.

Вы сами для себя место в этой жизни и творчестве определили?

Если не бравировать, то мы все где-то ощущаем себя на своем месте. У каждого внутри есть своеобразное мерило, которое четко определяет – лжешь ты или говоришь правду, сделал ли ты достойную вещь или не совсем. Но при людях очень сложно говорить, кто ты и что ты есть. Лучше пусть они потом скажут, кто ты есть во всем этом.

Анализ Вам присущ?

Конечно. Он присущ каждому. Мы просто можем его не замечать или чуть отодвигать в сторону. Но мы ведь знаем, что та или иная работа чего-то стоит и что эта работа сделана не на уровне Минска или Минской области, а допустим, на уровне Европы.

Чем этот уровень Вы определяете для себя?

Аналогами. Аналогами работ живущих современников или мастеров предыдущих поколений.

То есть сравнить. А можно обычному человеку, далекому от скульптуры, разобраться?

Обычному человеку это сделать сложно. Я, например, считаю себя дилетантом в музыке. Даже в живописи я не профессионал, хоть и художник. Живопись я ощущаю по-своему, как скульптор. Или, например, недавно был чемпионат мира по футболу. Я вижу команду в целом, как она играет. Но те или иные ошибки на поле я не замечаю. Так и в скульптуре. Чтобы в ней хорошо разбираться – ею и в ней надо жить, быть, творить…

Возможно, в таких вещах главным являются не детали, а сама атмосфера? Можно не разбираться в музыке, но ощущать ту атмосферу, энергетику, которую она создает, несет на каком-то своем уровне, эмоциональном, наверное?

Приблизительно это я и наблюдаю. Но поставить какую-то оценку той или иной музыкальной группе очень сложно. Я могу высказать лишь свое мнение.

А свое мнение по поводу работы коллег-скульпторов вы высказываете?

Если меня попросят сказать, то я скажу.

А если не попросят?

А зачем тогда говорить?

Если не попросят, а Вы понимаете, что это плохо?

Если только в этом будет острая необходимость… Но если я увижу работу скульптора, я не буду бегать и говорить, что его работа плохая.

Если будет нужна критическая оценка работе, тогда я выскажусь.

Если Вас спросят, а окажется, что работа плохая? Скажете об этом?

Я стараюсь говорить правду. Но в такой ситуации очень сложно, особенно если это касается друзей.

Слова подбираете?

Я человек нерезкий по жизни. Поэтому я стараюсь говорить как можно тактичнее. Возможно, такому поведению меня научила педагогика. Чтобы не убить ученика, мы сначала говорим ему «Как хорошо! Неплохо! Но здесь есть некоторые проблемы…» И, в конце концов, проблем может оказаться больше, чем хороших слов, сказанных до того. Я за то, чтобы не убивать человека, а дать ему какой-то шанс.

Вам, как педагогу, постоянно приходится лавировать, потому что ваше слово может быть как выстрел…

Да. Например, после окончания учебы мы встречаемся с бывшими выпускниками, и они вспоминают такие слова, которые я не помню совершенно. Особенно они запоминают слова, сказанные в их адрес. Это очень сложно. Человека в самом деле можно даже убить словом.

И Вы убивали?

Не знаю… Может, и убивал. Возможно, это было связано с эмоциями. Был такой скульптор эпохи Возрождения – Бенвенуто Челлини. Когда тот умирал, ему поднесли распятие очень плохой работы, и тогда Челлини сказал: «Я не умру до тех пор, пока это распятие не уберут отсюда». Тогда нашли другое распятие, которое он поцеловал и отдал Богу душу. Он был настолько критичен ко всем плохим работам и вещам, что я просто поразился, как такое может быть.

Это говорит о том, что свой вкус или свой слух нужно всегда держать обостренными, в тонусе, потому что свои уши можно забить плохой музыкой или звуками, а свои глаза — вульгарным окружением. Видимо, это и есть самая большая задача художника.

Скажите, а как можно определить, что это и есть то самое настоящее искусство?

Скорее всего, нужно иметь какое-то внутреннее чутье, интуицию. Я своим ученикам предлагаю делать акцент больше на развитие вкуса, чем на развитие каких-то постоянных навыков. По своей сути, скульптуру не так уж и сложно лепить. Это позволяют делать обычные профессиональные навыки. Например, где-то есть хороший ремесленник, который может сделать хороший стол, или скульптор, который может вылепить красивую фигуру, но ни в столе, ни в красивой фигуре не будет духа.

Поэтому для нас главное – воспитать в себе вкус, чутье и этот самый дух.

На чем он воспитывается?

В разговорах, подобных нашему, в анализе различных примеров. Например, мы берем какие-то работы и обсуждаем их, выясняем, что хорошо, а что плохо. Сейчас уже достаточно много скульпторов, которые интересны не классичностью работ, а своим художественным образом.

Все это вы разбираете на занятиях, как я понимаю. Кстати, какой Вы преподаватель?

Я? Для этого надо сделать анкету и пустить ее по студентам.

Что в Вашем преподавании первично, а что вторично?

В Академии я веду композицию и скульптуру. Я считаю, что момент ремесленничества, момент знания анатомии и пластики – все это вторичные моменты. А первичные – это развитие личных взглядов на скульптуру и ее понимание…

К вопросу о понимании… Скажите, где находится грань между пошлым и не пошлым? Это можно почувствовать?

Это очень сложно ощутить. Мы же видим, когда идем по городу, как одеты люди. Я понимаю, что можно идти в ногу со временем или отставать от моды, но мы всегда видим, как одет человек – со вкусом или без него. Также можно рассмотреть в качестве примера то, как человек готовит пищу. Он может взять вкусные продукты, а приготовит совершенно непригодную для употребления еду. Эта грань очень сложная. А сейчас она стала еще сложнее, так как сегодня большое количество информации, много красивых журналов, вещей, а также много и замаскированных под красивое. Ведь это же надо продать. Также мы видим, что потребность среднего класса одна, а потребность высшего общества – уже иная. Это в очередной раз подтверждает, что очень сложно найти ту самую грань.

Наверное, это все на уровне ощущений происходит?

Наверное.

Скажите, а насколько сложно придать чувствам форму?

Думаю, сложно. Здесь все зависит от поставленной задачи. Может быть, человека интересует формальная скульптура. А чувственная сторона его не очень-то и волнует.

То есть для него главное, чтобы все было сделано грамотно и по технологии? Вы это имеете в виду, говоря о формальности скульптуры?

Нет. Формальная – это когда сама форма имеет высокий уровень эстетики, равновесие частей, пространственное расположение частей в среде.

Вы это говорите к тому, что чувств может и не быть?

Чувства могут быть в этой работе. Например, взять того же Генри Мура, английского скульптора, или Осипа Цадкина, французского скульптора, у которых было достаточно формальных работ. Так вот там чувства уже вторичны, а на первом месте — формальное размещение вещей.

Но есть и другая сторона скульптуры — чувственная. Взять того же Джакомо Манцу, итальянского скульптора, или Огюста Родена, французского скульптора.

Например, Огюст Роден и Антуан Бурдель. Бурдель более формален и менее чувственен, а Роден более эмоционален, но у его работ нет четкой грани формального искусства. Поэтому здесь задача художника заключается именно в том, как и чем он занимается.

Был такой период, когда меня совершенно не интересовала чувственная сторона, а больше привлекала сама фигура, которую я вытягивал в пропорциях, делал скульптуру стилизованной. Меня не интересовали, допустим, пальцы, коленки или грудь. Мне была интересна сама фигура, ее форма. Сегодня я уже больше занимаюсь более чувственной и драматичной пластикой.

А что на это повлияло?

Другое время, и у меня сегодня уже немного иные задачи. Мои сегодняшние работы требуют именно эмоционального подхода. Хотя у меня есть и формальные работы, одна из которых сейчас находится в Полоцке: «Рыба в лучах солнца» — условная лодка, лучи, рыбка и две фигурки – мужчины и женщины. Это и есть равновесие частей в пространстве или гармония в жизни.

А что, в первую очередь, было присуще советской скульптурной школе – формальность или чувственность?

Думаю, что больше там были чувства и даже пафос – своего рода плакатные чувства. Помните: «Ты записался добровольцем?» или «Родина-мать зовет!». Это пафосные плакатные эмоции. В скульптуре было точно так же. Взять тот же Мамаев курган в Волгограде, вспомните главную скульптуру – четкая пафосная эмоциональность и возвышенные чувства.

Вы лепите фигуры людей. Это подразумевает, что вы их «видите», ощущаете? Что видит скульптор?

Видимо, дух. Для меня важнее, скорее, не внешняя, а духовная сторона. Я могу совершенно спокойно ощущать человека в темноте. Например, не видя, я буду вас ощущать, общаясь с вами. В любом случае это рисует мне определенный образ.

Возьмите того же Амедео Модильяни, выдающегося итальянского художника, или того же Альберто Джакометти, швейцарского скульптора, – их работы имеют утонченные формы. Это же просто дух, это не формальность. Ведь перед тем же Джакометти сидел обычный натурщик, а он вытягивает его по профилю, по горизонтали и вертикали, тем самым совершенно видоизменяя человека. Так и получается то главное, что находится внутри. Джакометти, как творец, лепил дух человека. И для него это и было главным.

Получается, он видел этого натурщика именно таким?

Наверное, да.

Вы так интересно сказали: могу ощущать людей в темноте. Насколько же одна душа может ощутить другую, даже не видя друг друга…

Глаза являются дополнением ко всем нашим органам. А вот интуитивное, духовное ощущение человека является очень важным, особенно для творческого человека.

Когда Вы оцениваете людей профессионально, как скульптор, то на что вы смотрите в первую очередь?

Как говорят: «Нет плохих натурщиков. Есть плохие художники». Всех я вижу по-разному. Например, женщин я вижу в одном ключе, а мужчин уже в другом. Но бывают моменты, когда люди меня очень поражают. Например, видя Вас, я уже вижу определенный образ, который меня поражает. Возможно, видя кого-то другого, я бы тоже что-то увидел. Но это совершенно не значит, что я вижу Вас уже в мраморе или гипсе. Нет. Но если бы я лепил Вас, то сделал бы именно так, как хотел. Это своего рода интрига.

Некоторые Ваши коллеги считают, что лепить можно далеко не всех…

У Родена есть такая работа – фигура изможденной, некрасивой и, можно сказать, вульгарной старухи. И название этой работы звучит как «Та, которая была прекрасной Ольмьер». Здесь очень важно, чтобы любая модель, любой человек или натура имели свои интересные стороны, которые можно было бы открыть. Я изучаю человека, а разговор с ним еще больше дополняет мои ощущения.

Кого Вы называете своими учителями?

Тех, кто учил меня здесь, и тех, кто учил меня оттуда: мои педагоги Анатолий Аникейчик и Андрей Бембель – заведующий кафедрой, который к нам приходил. Учился я и у того же Микеланджело, Родена, Джакометти, Бурделя…

В институте раньше было очень мало информации из западных музеев, а сегодня мы уже имеем возможность лично посетить и Италию, и Францию, да и другие страны. Все это уже стало вполне доступным, и мы можем увидеть различные работы уже воочию.

Что было свойственно Вашим предшественникам – советским скульпторам?

Возможно, это была вера идеологии. В то время практически все были работниками так называемого идеологического фронта. Именно так раньше говорили о работе художника или скульптора. Сегодня этого уже практически нет. Патриотизм выражается нынче не в идеологии, а, скорее, в нормальных житейских моментах. Например, я вырос в деревне, и для меня именно это является моим патриотизмом – любовь к моей маленькой, родной деревушке.

За несколько минут до начала эфира, когда я спросил о том, насколько талантлива та молодежь, которая приходит сегодня, нежели 20 лет назад, Вы сказали фразу, которая мне очень понравилась: «Временами время не нуждается в талантливых людях».

Я имел в виду высокий талант. Возможно, сегодняшние сериалы, где Саша любит Машу, а Даша любит Пашу, сделаны вполне талантливо, но они не имеют большого значения.

Я говорил о большом таланте и о большом на него спросе. Именно это сейчас как раз и не нужно. Сегодняшнее время скоротечно. Наше общество сегодня ощутило возможность вседоступности.

Я не люблю сериалы. И у меня дома постоянно шла борьба из-за этого. И, наконец, я нашел себе отдушину – канал «Наше кино», на котором много, конечно, и всякой лапши, но есть и интересные фильмы. А сейчас показывают многосерийный фильм, снятый в 80-х годах – «Жизнь Клима Самгина» по роману Максима Горького. Как этот фильм сделан! Как он поставлен! Я, как художник, просто купаюсь во всем этом. И уже не важно, какие там слова, вся эта полемика – я просто вижу общую картину.

Сегодня художники такого плана не нужны. Сегодня надо делать все быстро и четко, получить деньги и все.

Вряд ли это останется во времени…

Этим сегодня живут многие люди.

Не жалко им на это тратить себя?

Самое обидное, что и нас в это дело втягивают. Например, бывают такие заказы, которые надо сделать срочно. Их называют «Сегодня и навечно». Приходится находить в себе силы, чтобы хоть как-то урвать времени у заказчика и сделать эту работу нормально, не спеша. Также есть много соблазнов получить нормальные деньги, потому что сегодня вполне хватает заказчиков, которые могут позволить себе заказать скульптуру в интерьере хорошего здания. Но заказчик скажет делать только то, что хочет он. И многие люди вынуждены идти на поклон к заказчику, потому что он платит. А вот сделать под заказ, но так как ты это ощущаешь, думаешь и чтобы в итоге это все было еще принято заказчиком – это уже будет посложнее.

А сами Вы отказывали заказчикам?

Были моменты. Я всегда вижу людей и стараюсь узнать, кто они такие. Давление со стороны заказчика у меня обычно вызывает отторжение. Сила художника заключается не только в силе его духа или силе его понимания и взгляда на мир, но и в умении сопротивляться заказчику, чтобы заказчик шел за тобой. Мы ведь не помним, какой римский понтифик выступал заказчиком у Микеланджело. В истории остался Микеланджело. А что там был за заказчик – нас не интересует. Вот здесь и возникает дилемма «художник – заказчик – расположение во времени». Но в целом нынешнее время – не для большого искусства.

А зачем тогда люди идут в скульптуру? Вас в это искусство привело желание творить. А сегодня время уже иное. И не факт, что ты будешь скульптором, как и не факт, что ты будешь еще и талантливым скульптором. Но и сюда приходят все равно, и к вам также приходят поступать, как и раньше. Хоть и конкурс стал меньше, но все равно идут. Почему?

Я даже и не знаю, как объяснить. Видимо, есть какая-то необходимость у людей выражать себя в чем-то – в музыке, пластике или цвете. Мы можем совершить своего рода экскурс во времени и определить, сколько было в этом году и сколько было столетие назад поступающих скульпторов. Это будет чистая математика. Людей толкает на это потребность именно выражать себя в чем-то.

Расскажите мне о молодежи… За два десятка лет Вы видели разных людей. Понятно, что меняется время – меняются и люди, а соответственно, и молодежь, которая всегда на передовой самых разных идей. Мне интересно, насколько сегодняшняя молодежь в скульптуре интересна Вам как преподавателю?

Очень интересна. Общение с молодежью заставляет тебя быть моложе и актуальнее. Молодые люди более «ушастые и глазастые», и, соответственно, больше слышат и видят. И бывает, что они указывают мне на интересные моменты, которые важны для меня как для педагога. И я тоже у них учусь. Стараюсь постоянно быть в форме.

Молодежь стала более независимой, более уверенной в себе. Она еще более амбициозна и смела.

А способности к скульптуре у нее есть?

Я думаю, что способность дается все-таки свыше, не больше и не меньше. А время давало раскрепощенность, как, например, сейчас.

Вас это радует?

Конечно. Не стоит обижаться ни на что – молодежь всегда очень интересна. Для меня молодежь физически интересна, потому что старость визуально воспринимается совсем иначе. Вы только представьте: вас, здорового человека, привезли в больницу, где вокруг вас лежат больные и разваливающиеся люди. Это же ужас! Ты уже и сам начинаешь думать о том, что у тебя где-то что-то болит. А когда тебя окружает молодежь – это же радость!

Скажите, а какая скульптура сегодня востребована в Беларуси?

Возьмем Минск. Когда едешь по городу, то видишь, что на улицах довольно часто встречаются жанровые скульптуры. И хотя Минск и европейский город, но в скульптуре он немножко отстает. Работ мало, скульптур мало. И просматривается тенденция к одному виду скульптуры — жанровым вещам или, так сказать, – различным живым сценкам, не совсем глубоким по смыслу. Это хорошо, но этим нельзя себя ограничивать. Нужна и другая скульптура – более современная, формальная, более умная, чтобы человек не просто, как манную кашу, съел свои эмоции возле «читающего почтальона», а чтобы еще и подумать пришлось: а что это здесь такое изображено?

Легко такой работе сегодня появиться?

Наш город вполне может позволить себе приобрести скульптуры совершенно иного качества и иного назначения. Потенциал наших скульпторов сегодня очень высок. У нас в Минске более 100 скульпторов, которые сегодня состоят в Союзе художников. Конкуренция жесточайшая.
Сегодня строятся красивые современные здания. Они имеют совершенно новые формы. А мы все делаем какие-то скульптуры – чуть ли не в лаптях.

А сегодняшняя скульптура звучит в унисон, скажем, с современной архитектурой?

Конечно. Года три назад в Минске была огромная выставка скульптур, где можно было увидеть самые разные варианты – красивые граниты, интересные формообразования.

Со своими работами я бывал в Китае, Дубае, Турции. Сегодня мои работы находятся в Германии. Там я могу делать более свободные и незакрепощенные вещи.

А что Вам мешает это делать здесь?

Здесь надо, чтобы этого захотел и заказчик.

Возвращаемся к тому, о чем уже говорили – зависимость от заказчика…

Так любая скульптура требует нормальных денег. Нужно, чтобы эти деньги выделял город. Но пока еще у нас с этим дефицит.

Какое будущее у скульптуры? Каким Вы его видите?

Я все-таки верю в понимание скульптуры, в любовь к скульптуре, в уважение к ней – чтобы не было вандализма. Я думаю, что наше общество будет-таки нуждаться в скульптуре. Во все времена скульптура была востребована и обществом, и средой. И хочется верить, что также будет и в будущем.

Тэги: Белорусская государственная академия искусств, Владимир Слободчиков, скульптура